Этой книге досталось сразу после выхода из типографии. «После романа Гузели Яхиной «Эйзен» многим про нее стало всё понятно. То есть как бы писать об Эйзене на уровне Гузели Яхиной – это кощунство. А мне почему-то с самого начала кажется, что писать о трагедиях такого масштаба, обладая уровнем таланта Гузели Яхиной, – кощунство гораздо большее», – высказался в своем facebook Дмитрий Быков. Литературный критик Галина Юзефович отреагировала сдержаннее: «Хвалить не за что, в желающих ругать, я думаю, и без меня недостатка не будет (и, как обычно, большая часть ругателей роман читать не станет, у них и так поводов предостаточно). Не самый я большой, как известно, поклонник этой писательницы, не для меня ее проза цветет – вот и опять. Но если вы ждали, то с сегодняшнего дня "Эйзен" Гузель Яхиной доступен повсеместно. Если же надеялись, то тут у меня для вас новости похуже. Впрочем, вы сами почитайте, меня не слушайте».
Обозреватель SOTA последовал этому совету, книгу прочитал – и немного удивился такой на нее реакции.
Фото: SOTA
Гузель Яхина – одна из тех писательниц, относительно которых странно уже, как это они все еще живут и печатаются в России: и в более спокойные времена ей прилетали обвинения в очернении советской истории и даже в русофобии, а после 2022 года она обозначила антивоенную позицию, из-за чего в Башкирском академическом театре сняли с репертуара спектакль по роману «Зулейха открывает глаза», да и ревнивые до чужих литературных успехов z-литераторы периодически поминают ее недобрым словом.
Но доставалось Яхиной не только за очернение и непатриотичность, но и за недостаточную точность в описании травм национальных меньшинств, употребление русского языка вместо татарского, а также недобросовестное использование исторических данных и даже плагиат, обвинения в котором она, впрочем, отвергала. Но на этот раз в тексте практически не затронуты вопросы национальные – роман посвящен режиссеру Сергею Эйзенштейну.
Ранее критики сетовали, что Яхина сильна в отдельных сценах, но слабо конструирует сюжет и схематично описывает масштабные события, что объясняли ее сценарным образованием (как будто у большинства писателей именно специальность в дипломе определяет особенности стиля!). Яхина, действительно, с юности интересовалась кинематографом и изучала сценарное мастерство, а для данной книги этот опыт скорее является достоинством, чем недостатком: автор явно глубоко погружена в материал, о котором пишет.
Фото: SOTA
Книга «Эйзен» (прозвище Сергея Эйзенштейна в близком кругу) сразу запоминается яркой характеристикой «роман-буфф». Ждешь каких-то экспериментов с текстом, однако сама писательница на встрече с читателями 13 апреля в рамках фестиваля «Параллельно» в книжном магазине Пархоменко честно объяснила, что подзаголовок – всего лишь рекламный ход издателей.
«Были последние недели работы над текстом, когда Елена Даниловна Шубина сказала: «Давайте что-нибудь придумаем в качестве подзаголовка, чтобы дать понять читателю, что его ждет внутри». Мы стали думать, было несколько вариантов и в итоге сошлись на том, что роман-буфф – наверное, самое точно передающее, что ждет читателя внутри. Буфф – это ведь смесь разных жанров, танца, песни, просто музыки, комедии, трагедии, смесь всего. Такой яркий бульон из жанров, салат из жанров – то, что мы видим внутри книги».
После такого анонса открывать «Эйзена» было страшновато – казалось, под обложкой ждет нечто диковатое. Но никакого бульона из песни, танца и клоунады в книге не обнаружилось. Обнаружилась вполне ожидаемая многоплановость повествования и смена ракурсов – то мы смотрим на действие с точки зрения самого героя, то нам показывают его глазами близких или отстраненным взглядом автора, знающего больше, чем участники событий в моменте, то нам вовсе предлагают отвлечься от персонажа, словно камера отдаляется и вместо крупного плана берет панораму. Обнаружилась смена событий и настроений, которая задана, в общем-то, темой и сюжетом. «Эйзен» куда ближе к традиционному роману-биографии, чем к постмодернистскому эксперименту.
Рассуждать о методе тоже не приходится: все просто и разъяснено писательницей в кратком послесловии (и на встречах с читателями). Яхина давно пыталась понять режиссера Эйзенштейна, снимавшего и скучные пропагандистские ленты, и гениальные фильмы, и в книге постаралась показать своего героя сложным и многогранным человеком, смонтировать, так сказать, свою версию Эйзена.
Признаться, к концу книги герой, вопреки всем попыткам Яхиной, остается для нас загадкой – и это, скорее всего, не вина рассказчицы: просто режиссер был из тех раздираемых внутренними демонами творческих людей, в которых уживается очень разное, которых близкие с трудом принимают, а дальние судят о них и вовсе по какой-то наиболее заметной черте характера. Вот и Эйзен в книге постоянно распадается на части, меняя маски, чередуя провалы с творческими взлетами, мерзкие поступки с благородными, легкость и тяжелый характер, жизнелюбие и депрессивность. Но вряд ли такой мозаичный портрет следует критиковать, ведь нам предлагают ровно то, что обещали, а обещала писательнице не втискивать персонажа в шаблон:
«Эйзен так много снимал, писал и говорил, причем делал это настолько ярко и разнообразно, что из него легко вылепить противоположности: хоть гения тоталитаризма, а хоть его невинную жертву, хоть Фауста, жертвующего близкими людьми и всем человеческим в себе ради познания, а хоть анти-Фауста, кладущего себя на алтарь искусства. Как раз этого соблазна – эксплуатировать художника из прошлого для эффектного высказывания сегодня, втиснуть героя в рамки заранее придуманной формулы – и хотелось избежать».
И это Яхиной удалось – по нынешним временам, когда восприятие реальности все сильнее упрощается и скатывается к черно-белым схемам и однозначным трактовкам, уже немало.
Пытаясь понять, за что книга подверглась столь суровой критике коллег-литераторов, вплоть до обвинений в кощунстве, прежде всего спотыкаешься о попытки объяснить персонажа через фрейдистские мотивы, болезненные отношения с матерью, отсутствие мужских черт характера и смутные подозрения в гомосексуализме, неумение сближаться с женщинами (и даже красиво показывать их в ранних лентах), сублимацию в творчестве того, от чего отказывался в личной жизни… Да, сведись книга только к этой «версии» объяснения сложной фигуры Эйзенштейна, ее можно было бы назвать попросту пошлой. Но роман постоянно эту трактовку героя перерастает. (И, отметим, странно видеть, как критикуют за фамильярное обращение с персонажем роман «Эйзен» те, кто недавно восторгался «Белградом», предложившим куда более банальную версию отношений Чехова с Ольгой Книппер…)
Талант Яхиной, может быть, не так уж и велик – мы понимаем, что перед нами не новый Лев Толстой. Однако, начиная читать ее книгу, втягиваешься с первых страниц, и тебя захватывает и герой, и сюжет. И смена планов, и умение перейти с крупного на средний, переключиться на близких Эйзенштейна, позволяя нам увидеть мир и героя уже их глазами, и способность не терять общий план, вписывая события книги в историю страны, – то, за что книгу можно хватить. Даже человека, которому, в отличие от писательницы, история кинематографа совсем не интересна, поневоле захватывают описания деталей съемок и тонкостей искусства монтажа, истории появления культовых фильмов, фильмов непонятых и фильмов провальных…
Прежние книги Яхиной критиковали и за ошибки в исторических и фактологических деталях. Возможно, придраться по этой части можно и к «Эйзену», знатоки темы наверняка расскажут, с какими эпизодами биографии режиссера автор обошлась слишком вольно, какие легенды превратила в реальность, что описала неверно… Но и здесь кажется, что придирки будут нечестными. Сергей Эйзенштейн в своих исторических лентах лихо творил запоминающиеся «документальные» эпизоды, убежденный, что не важно, как было на самом деле: если он сумеет ярко показать расстрел толпы на одесской лестнице в «Броненосце "Потемкине"», взятие Зимнего в «Октябре», произносящего чеканные фразы Александра Невского на Чудском озере, зрители поверят и именно такой и запомнят историю. И в чем-то он был прав: к художественному произведению зачастую нет смысла предъявлять претензии «все было не совсем так», если автору удалось убедить читателя поверить в свой рассказ.
И это Яхиной удалось. Ее история нанизывает на нитку сюжета революционный энтузиазм молодой Советской России и картины чудовищной разрухи, размах грандиозных съемок молодого Эйзенштейна, пестроту красок путешествия по Мексике, давящую атмосферу сталинского террора, засыпанную нафталином вместо снега съемочную площадку «Александра Невского», пахнущие яблоками летом и промерзшие зимой алма-атинские съемочные павильоны, где режиссер в непростых условиях снимал «Ивана Грозного» – и ты веришь во все описанное, как зрители верили, что нафталин на экране – это снег.
И третье, что Яхниной удалось тоже, – это суметь ввести в свой непростой материал (сложный герой на сложном фоне) столь же сложный конфликт, который не снижает глубину истории. Нет, это не борьба режиссера со своим подавленным либидо, как может показаться поначалу. И не борьба с властью, то его ласкавшей, то топтавшей, хотя на сложностях отношений к ней и с ней во многом держится напряжение книги. И это не поиски себя – вернее, поисков хватает, только в биографии режиссера творческие неудачи зачастую происходят не по его вине, а в силу обстоятельств, рока, интриг: не дали смонтировать то, что считал главным фильмом, запретили и смыли пленки другого «творческого прорыва», и пойми, где падения, где взлеты…
Кульминацией сюжета, главной точкой напряжения становится внутренняя борьба, не то с совестью, не то с собственным талантом: борьба между желанием снять то, что принесет успех, нежеланием снова рисковать, и стремлением быть честным в том главном фильме, которому суждено стать последним – в картине «Иван Грозный». В этой точке сошлось многое: и драматизм внешних событий, и попытки режиссера решить, что же он в своей ленте хочет сказать о природе власти, разрушающей душу, понять тирана, которого он хочет показать максимально честно, но ведь «невозможно рассказать о ком-то, не сочувствуя», и значит, даже жизнь Ивана Грозного придется собирать из… своей жизни. И ты волнуешься, успеет ли Эйзен в эвакуации, вдали от кинематографического начальства, снять именно то, что задумал и так, как задумал, пока не помешали, – хотя вообще-то ведь знаешь, чем все закончится.
И раз уж, зная конец истории, все равно его ждешь с напряжением, – рассказать эту историю писательнице удалось.
Наверное, это можно было сделать лучше, глубже, тоньше. Но Гузель Яхнина сделала, что могла.
